ORANIA - бла-бла-бла на всякий случай

Я считаю, что огромное количество людей занимается в Сети ну просто… проституцией
Станислав Лем
...в библиотеке: - Я вчера у вас книжку брал, нашел в ней 100 баксов - у вас есть еще книги этого автора?

Круг чтения в РЖ Переводчик должен передавать не слово, а суть
Источник http://www.russ.ru/
Кэрол Аполлонио Флэт, специалист по русской литературе XIX века, переводчик (США)
"Русский журнал": Вначале вы стали переводить с японского?
Кэрол Аполлонио Флэт: Да. Я жила в Японии четыре года, интенсивно изучала там язык. Как-то прочитала в журнале повесть "Дерево Феникса" (автор - Кизаки Сатоко), которая получила национальную премию Акутагавы. Эта повесть поразила меня, что редко бывает, и я решила перевести ее. Я тогда была еще студенткой. Занималась ею два года, а потом вместе с другими повестями она вошла в книгу.
РЖ: А японский вы где учили?
К.Ф.: На курсах. Первый год по десять часов в день, второй год с репетиторами. Мой перевод издали, чему я очень удивилась, и когда я приехала в Японию в следующий раз, меня попросили перевести роман. В общем, я перевела две книги с японского. А с русского - книгу Галины Ивановой об истории ГУЛАГа и сборник дневников 1930-х Intimacy and Terror. Кроме того, несколько лет я работала устным переводчиком в правительстве США на двусторонних переговорах с Советским Союзом, а потом с Россией.
РЖ: Какой язык и культура вам ближе - русская или японская? Они ведь совершенно разные.
К.Ф.: Совершенно разные, даже противоположные культуры. Например, в Японии подарок надо красиво завернуть, чтобы была коробочка, бантик, а в России все просто: это вам, я люблю вас. Когда жила в Японии, я чувствовала себя японкой, но глубоко внутри бунтовала. Одно время я хотела работать устным переводчиком с японского. Когда мне назвали сумму, которую можно заработать за день, я не поверила: $1500. Но это очень тяжкая работа. К тому же в японской иерархии переводчик стоит на самом последнем месте: на конференции поднимается в другом лифте, сидит за другим столом. Кроме того, в их культуре мужчина важнее женщины. Не то что я была феминисткой, но сознание этого гнетет.
РЖ: А русские книги вы перевели по заказу?
К.Ф.: Да. Было легко переводить книгу о истории ГУЛАГа, а дневники очень трудно. Мой коллега, Томас Лахузен, составил хронику 1937 года, кое-где соединив куски из газет того времени, новости - с тем, что полуграмотный человек пишет о погоде, о корове... Получилось интересное сопоставление разных концепций времени. Главная трудность была в языке. Как передать стиль неграмотного озлобленного юноши?..
РЖ: И как?
К.Ф.: Старалась писать с ошибками, но я образованный человек, мне трудно перевоплотиться в неграмотного, поэтому мне казалось, что текст звучит неестественно. Эти места пришлось отстаивать у редакторов. Но, в общем, я довольна этой работой.
РЖ: На книгу были отзывы?
К.Ф.: Она вышла в 1995 году, рецензий было очень много, даже в прошлом месяце в научном журнале появился отзыв.
РЖ: В докладе на конференции "Русский язык в переводах", проходившей в РГГУ, вы выстроили иерархию авторов, сложных для перевода: Чехов самый сложный, Толстой и Гоголь в середине, а самый легкий - Достоевский... Вы делаете такие выводы исходя из англоязычных переводов или по своим ощущениям?
К.Ф.: И то и другое. Кстати, я говорила только о XIX веке.
РЖ: Вы можете как-то объединить англоязычные переводы русской литературы - буквальные, свободные?
К.Ф.: С возрастом для меня все важнее становится качество литературы. Ученые и студенты предпочитают буквальные переводы. Ричард Пивир и Лариса Волохонская (Richard Pevear & Larissa Volokhonsky) переводят очень близко к тексту, они обижаются, когда их работы называют буквальными, но тем не менее сами провозглашают близость к оригиналу.
РЖ: Но качеству их перевода можно доверять?
К.Ф.: Да, содержанию, по крайней мере, если сопоставлять слово в слово. Но возьмем Констанс Гарнетт (Constance Garnett), о которой, наверное, вы слышали, она прекрасно писала по-английски, правда, это было сто лет назад. Ее то хвалят, то ругают, последнее время ругают, я читаю ее тексты внимательно и всегда удивляюсь, как она, сидя в саду, так хорошо переводила русскую литературу.
РЖ: Ее переводы менее буквальны?
К.Ф.: Да, она понимает суть. Некоторые считают, что у нее слишком плавный стиль, она сглаживает русские неровности, но я ее люблю. Пивир и Волохонская в переводе "Преступления и наказания" повторяли за Достоевским все его неловкие повторения, шероховатости. Я предпочитаю их переводы Достоевского, но не Толстого или Чехова. Думаю, переводчик должен передавать не слово в слово, а суть.
РЖ: А идеальные переводчики есть? Или чаще переводчикам удаются отдельные вещи?
К.Ф.: Очень хорошо переводила Достоевского Констанс Гарнетт, не всегда идеально, но она была первая наша переводчица с русского - семьдесят книг перевела! До нее переводили только отдельные вещи. Что касается Толстого, мне нравятся переводы Розмари Эдмондз (Rosemary Edmonds), у нее есть вкус и глубокое понимание литературы. К сожалению, ее "Анну Каренину", наверное, больше не будут печатать, потому что в издательстве, публиковавшем ее тексты, вышла "Анна Каренина" Пивира и Волохонской. Хорошо получился Чехов у Рональда Хингли (Ronald Hingley), он пишет свободно, иногда слишком - чеховские мужики становятся у него очень английскими... Очень хороша повесть "Джан" (Soul) Платонова в новом коллективном переводе. Но даже сейчас выходят серии новых плохих переводов русской литературы. Они не нравятся даже массовому читателю, он дальше первого предложения не идет. Я анализирую переводы для трех разных конкурсов, не только с русского, но и с болгарского, польского, чешского, сербскохорватского, румынского, даже с литовского, хотя не знаю оригинал, мы работаем с носителями языка. Часто бросается в глаза скверный стиль, плохой английский, поэтому даже шедевр погибает в плохом переводе.
РЖ: Насколько переводческие конкурсы, по-вашему, независимы?
К.Ф.: Думаю, здесь честный процесс. ALTA - большая организация, она рассылает тексты разным критикам. Позитивная рецензия может быть короткой, но отрицательный отзыв надо подробно обосновать. И даже если мне кто-то несимпатичен, его текст я стараюсь оценивать объективно. Кстати, сужу по моему собственному опыту, не могу дать более общей картины.
РЖ: Вы наверняка состоите в какой-то профессиональной переводческой организации. Что это дает?
К.Ф.: Есть местные организации, но главная, думаю, ALTA (American Literary Translators Association), я вхожу в это объединение художественного перевода. В1980-х я входила в ATA (American Translators Association). Когда я получила диплом профессионального переводчика ATA, я очень этим гордилась. В АTA платишь членский взнос: тогда за студенческий уровень примерно $20 в год, за профессиональный около $100. Когда я узнала, что еду в Японию, я была еще аспиранткой и $100 для меня было большой суммой; я написала в ATA, что бросаю работу, буду интенсивно учить японский и хочу платить студенческий взнос. Но они отказали: раз диплом профессионала плати $100. Думаю, организация должна поддерживать желание учиться, и поэтому я ушла оттуда.
РЖ: Важен ли редактор в области переводной литературы? В советское время редактор часто был соавтором переводчика, и вообще многие наши переводчики нуждаются во взгляде со стороны.
К.Ф.: У меня были разные редакторы - и блестящий, и небрежный. Первый, американец, профессиональный издатель, редактировал мои японские книги. Он не очень хорошо знал японский, но так тщательно проверял перевод!.. Помню, я получила экспресс-почтой в желтом конверте рукопись из Японии, где на каждой странице было по 2-3 замечания по стилю. "Может быть, лучше это слово?"
РЖ: И вы соглашались с его замечаниями?
К.Ф.: Конечно. Очень редко сопротивлялась. Но бывают сложности, которые только автор может решить. Вот пример: в японском языке нет множественного числа, в одной сцене книги девушка лежит и плачет; по-японски непонятно, одна слеза или несколько течет по ее щеке, а по-английски это надо указать! Мы даже к автору обращались с этим вопросом, и выяснилось, что она об этом не задумывалась. В первой повести трудно было понять, как произносится фамилия персонажа... Я спросила у автора, хотя мне было очень стыдно, ведь речь идет о главном герое. Она говорит: "Интересный вопрос. Можно так назвать, можно этак, но давайте вот как". Думаю, она, конечно же, знала, как произносится его фамилия, просто не хотела меня обидеть.
РЖ: Легко стать переводчиком художественной литературы в Америке? Или это, скорее, закрытое сообщество?
К.Ф.: Думаю, вы правы, есть свой круг. Профессора покровительствуют своим студентам. Как говорили издатели на переводческой конференции в РГГУ: "Мы знаем, кто хороший, кто плохой переводчик". Они вообще не хотят воспитывать начинающих. Некоторая закрытость, конечно, есть, и это видно по их глазам, что им не до молодых переводчиков.
РЖ: В США существуют семинары художественной литературы?
К.Ф.: Думаю, меньше, чем у вас, или вообще нет... В университетской программе нет такой специальности - "переводчик". Лишь в трех-четырех университетах можно получить диплом специалиста по переводу.
РЖ: Можно жить в Америке на гонорары от переводов художественной литературы?
К.Ф.: Платят мало. Например, за японские переводы мне дали аванс примерно $2000 - очень мало! и процент от продаж. Десять лет назад ATA устроила открытую дискуссию по поводу оплаты профессионального перевода, публиковали статистику и гонорары. За технический платят пословно. Может, и у вас тоже?
РЖ: Не знаю. Не занималась этим вопросом. Существуют стандартные договоры для художественного перевода или каждый раз условия обговариваются?
К.Ф.: Думаю, обговариваются.
РЖ: В каком возрасте американские переводчики становятся известны? В советское время переводчики свое имя нарабатывали годам к сорока, сейчас намного раньше.
К.Ф.: Это отражает более широкую тенденцию у вас. При Ельцине, например, были молодые министры. Большую роль в переводе играет везение: появиться с нужной книгой в нужное время. Пивира и Волохонскую знают как профессиональных переводчиков, но вообще переводчиков у нас не знают.
РЖ: А вы знаете молодых известных переводчиков?
К.Ф.: Нет, я ведь работаю в другой сфере, занимаюсь русской литературой XIX века, пишу научные статьи. В университете в Дьюке читаю разные курсы - по русской литературе XIX века, по Достоевскому и Чехову, веду семинары... Мой следующий проект - собрание и перевод новых статей русских ученых о Достоевском. Может, размещу этот текст в Интернете, многие так делают. Английский ученый Ричард Пис, известный специалист по русской литературе XIX века, последнюю свою книгу выпустил в Сети, не хотел хлопот с издателями. Молодежь как раз читает Интернет, а не ищет книги в библиотеках. В библиотеках много плохих, скучных, даже вредных книг, скажем по русской литературе.
РЖ: Сколько, по-вашему, англоязычных хороших переводчиков русской литературы XIX века?
К.Ф.: Интересный вопрос. Это то же самое, что спросить: сколько хороших писателей? В последнее время я знаю хороших переводчиков, которых раньше не знала.
РЖ: Их человек десять?
К.Ф.: Больше. Они не обязательно ученые. Недавно я написала рецензию на перевод четырех чеховских пьес, их сейчас у нас много переводят, и каждому режиссеру нужен новый перевод. Так вот, язык передает дух Чехова, прекрасный, естественный, но столько грамматических ошибок, особенно с цифрами. Например, 20 000 превратились в two hundred thousand. Элементарные ошибки!
РЖ: И что же редактор?
К.Ф.: Редактору не до точности, его интересует качество текста! Мне как читателю понравился перевод, но ученый во мне ужаснулся, что такая книга вышла и получила столько внимания. Тем не менее рецензия моя была не совсем отрицательная, для меня ошибка не очень важна - это лишь одна точка во Вселенной.
РЖ: А какие жанры переводной литературы пользуются популярностью в Америке?
К.Ф.: У нас не читают поэзию, ни свою, ни чужую. Самых хороших американских поэтов никто не знает. Ни мои студенты, ни я сама. Еще американцы не любят рассказы, читают романы и в последнее время мемуары, особенно телезвезд. Большинство предпочитает Дэна Брауна. Огромные массы вообще не читают. Помню, я с риелтором искала дом для себя: входишь - ни одной книги. Около 20% американцев, по крайней мере в моем южном штате вообще неграмотны. Я пришла в ужас, узнав эти цифры!
Беседовала Елена Калашникова наверх

Авиацию и поэзию роднит высота
... Наверное, нет такого человека, который бы в отрочестве не пробовал писать стихи. В этом, мне кажется нет ничего удивительного. Ведь в отличие от прозы стих намного короче и эмоциональней, ритмика и рифма могут ярче передать настроения и чувства автора. Любого нормального человека в юности обуревает чувство влюбленности. В большинстве случаев юношеские стихи отражают «неразделенную любовь» мальчишки к соседке по парте, девочки — к весельчаку из параллельного класса.
Первые свои стихи я написал в одиннадцать лет, когда гостил на летних каникулах у бабушки в деревне. Мои двустишия и четверостишия больше походили на частушки и были посвящены деревенским обитателям. Страсть к стихосложению выплеснулась в старших классах. В рифмованной форме я поздравлял одноклассниц с 8 Марта.
Тяга к стихотворению так же внезапно пропала, как и началась. «Молчал» почти десять лет. Голос снова прорезался в конце 80-х, когда я отрабатывал производственную практику в качестве авиатехника в учебно-авиационном центре Чечено-Ингушской АССР. Конечно, у меня язык не повернется сравнить три года работы под Грозным с кавказскими периодами творчества великих русских писателей и поэтов. Но именно там, на Северном Кавказе, в перерывах между обслуживанием полетов в изнуряющую жару, обильной дегустацией станичного шмурдяка (так мы называли самодельное вино) и кулачных разборок с местной горячей молодежью, меня сознательно потянуло на творчество. Горные и прикаспийские пейзажи, тоска по родному дому сделали свое дело. Отчетливо помню, как рождалось стихотворение «Жаль, я не птица» в мае 1988 года, когда последний советский солдат покинул территорию Афганистана. Я сидел на балконе и сквозь нахлынувшие слезы глядел на заходящее солнце и подбирал слова. Тогда впервые услышал страшную цифру — в Афгане погибли более 13 тысяч молодых ребят...
Вернувшись в Калугу, я продолжал писать стихи. Стал печататься в местных газетах, посещать литературное объединение «Вега», участвовал в фестивале поэзии и бардовской песни «Оскольская лира». В декабре 1994-го как кинжалом в сердце ударило известие о начале чеченских событий. Перед глазами вставали учебные самолеты Л-29, которые пилоты с юмором называли «такси», «рулежки» и ВПП аэродрома станицы Калиновской, уничтоженные российской авиацией, улицы и парки Грозного, где мы гуляли, лица грозненских ребят, в гостях у которых мне приходилось бывать. Я не знаю, все ли из них смогли покинуть город, впоследствии превращенный в руины.
В 1995-м поступил в Литературный институт имени Горького на заочное отделение. Это незабываемый период. Общежитие, поэтические тусовки, знакомство с собратьями по перу из разных уголков бывшего Советского Союза. Тема чеченской войны не давала мне покоя. Помню, как на одном из семинаров, которые вел наш мастер — поэт Николай Старшинов (ветеран Великой Отечественной), меня стали критиковать однокурсники. Здесь, мол, рифма хромает, там не соблюден размер. Один мужичок, кстати, офицер, поднялся и сказал: «Бондарев зацикливается на чеченских событиях. В Чечне скоро все закончится миром. Нужно писать о вечном». «Вечное» в понятиях бравого офицера представлялось абстрактной любовью-морковью, страстными поцелуями, бытовыми зарисовками. Тогда я не нашелся, что ему ответить. Но сегодня твердо знаю, что писал именно о вечном. История повторяется и, к сожалению, людей ничему не учит.
На Руси кровью мечены все поколенья,
И у каждого, каждого свой идеал.
Таковы, вероятно, природы веленья,
Чтобы кто-то глумился, а кто-то страдал.
Литинститут, конечно, писать рассказы и стихи никого не научит, туда поступают люди со своей жизненной позицией, что-то повидавшие и осмыслившие. Институт научил меня не только отличать ямб от хорея и дактиля, метафору от гиперболы. Он познакомил с прекрасными произведениями зарубежных и русских писателей. Научил уважать чужие мысли - и критически, но не с самоуничижением относиться к себе. Научил верить, что сегодня написанное стихотворение не станет твоим последним полетом, а, как говорят в авиации, будет лишь крайним. А еще мне кажется, что авиацию и поэзию роднит высота.
Михаил БОНДАРЕВ
Версия для печати наверх

В РОСТОВЕ МАЛО КНИГ О РОСТОВЕ
Текст: Ольга Реутская сеть газет "Наш район. Ростов"
О литературных предпочтениях ростовчан вот что рассказала старший продавец книжного магазина «Феникс» Олеся Колчина:
- Основная группа покупателей книг в Ростове – это представители среднего класса в возрасте от 30 до 35 лет. Мужчины читают (ну или по крайне мере - покупают) больше книг, чем женщины.
Ростовчане отдают свое предпочтение хорошо разрекламированным авторам и произведениям. Именно поэтому в нашем городе уже в течение полутора лет в списке самых продаваемых книг на первых местах произведение Дэна Брауна «Код Да Винчи». Также пользуются успехом в Ростове произведения, которые легли в основу популярных фильмов («Ночной дозор», «Дневной дозор» и «Сумеречный дозор» Сергея Лукьяненко; «Властелин колец» Джона Рональда Руэла Толкиена, «Хроники Нарнии» Клайва Стейплза Льюиса)...
Именно в этом пристрастии к «раскрученным» книгам и заключается своеобразие ростовского литературного вкуса. Для сравнения: в Москве большей популярностью пользуются книги, претендующие на интеллектуальность и элитность. А жители северной столицы сметают с полок магазинов произведения Анатолия Тосса «Фантазии женщины средних лет» и Ирины Хакамады «SEX в большой политике».
В магазинах нашего города ощущается острая нехватка книг о Ростове. Эта одна из причин успеха книги Василия Вареника «Ростов и ростовцы». Удивительно, но книга «Русскоговорящий» другого ростовского автора, в прошлом году завоевавшего премию «Букер», Дениса Гуцко - спросом не пользуется:
- Возможно это связано с тем, что Денис Гуцко получил премию за другое произведение - «Без пути - следа», вот и не берут «Русскоговорящего»: читателям нужна только разрекламированная книга-призер, - высказывает свое мнение Олеся. В Ростове 13 книжных магазинов - не в этом ли все дело?...

Американскому писателю Курту Воннегуту, автору популярнейших романов "Сирены Титана", "Колыбель для кошки", "Бойня номер пять", "Дай вам Бог здоровья, мистер Розуотер", "Завтрак для чемпионов", "Малый не промах", "Фокус-покус", исполнилось 80 лет (три года назад). Сегодня его произведения, представляющие собой уникальный сплав фантастики, философии, черного юмора и эмоциональной публицистики, стали бесспорной классикой. А их влияние на формирование мировоззрения послевоенных поколений трудно переоценить... Английский писатель Кристофер КЕМП взял интервью у Воннегута вскоре после трагедии 11 сентября в США - воздушной терр-атаки на города (оригинальная версия напечатана в журнале Salon)

-- В чем смысл жизни?
-- Гм. Мой сын очень неплохо пишет. И написал он как-то книгу под названием "Эдемский экспресс". Я говорю о моем сыне Марке, педиатре, который однажды настолько спятил, что поступил в Гарвардский медицинский колледж, где его подлечили до такой степени, что он ухитрился этот колледж окончить. Да, так вот. Одна его мысль мне очень понравилась, и я процитировал ее в нескольких собственных произведениях. А мысль такая: "Мы рождены, чтобы помогать друг другу преодолевать все, что будет нам ниспослано". Ничего, да?
-- Смерть -- основная тема многих ваших книг. Почему вы отводите ей такую существенную роль?
-- Ну, это ведь жутко всем интересно! Народ обожает смотреть на две вещи -- на то, как люди трахаются, и на то, как людей убивают. (Смеется.) Вот что действительно захватывает! Да и видим мы это нечасто. Одна девушка, моя студентка, как-то пожаловалась, что в жизни не видела мертвого человека, а я ей сказал: "Потерпи -- все будет".
-- Ваша мать покончила с собой в 1944 году, накануне Дня Матери. В годы Второй мировой вы были солдатом. Как, по-вашему, события, произошедшие с вами в молодости, повлияли на ваше отношение к смерти?
-- Думаю - никак, потому что они были достаточно четко предопределены. Понимаете, если бы меня, например, воспитали в католической вере, то я -- как хороший мальчик -- и верил бы или пытался верить в то, во что верят католики. Но мои предки, приехавшие в Америку перед Гражданской войной, были атеистами и верили в науку. Люди образованные, они полагали, что священник или там проповедник понятия не имеют о том, о чем болтают. Они считали, что в Книге Бытия ничего, кроме вздора, нет, а Иона с китом... ну, и так далее. Короче, они были рационалистами -- по-моему, так это называлось. Они несли свою религию атеистов-вольнодумцев. Если я не ошибаюсь, в одном моем очерке была такая мысль, что мы стараемся поступать как можно лучше, не ожидая никакой награды и не боясь наказания в загробной жизни. Ницше, на которого необоснованно нападают, но который, между прочим, не имел ничего общего с нацизмом! сказал однажды буквально следующее (по-немецки, конечно): "Только глубоко верующий человек может позволить себе быть скептиком". Я знаю, что происходит что-то ужасно важное. Я имею в виду, Господи, что все так неспокойно, и я... да, я обладаю той самой глубокой верой. Так вот, скептицизм -- это вовсе не роскошь. Смерть фигурирует в моих книгах потому, что я люблю вечный сон. Черт, запутался. Наверное, не вечный, но сон.
-- В вашей книге "Будьте здоровы, доктор Кеворкян" вы совершаете несколько вылазок на небеса в качестве репортера. Ваша цель -- взять интервью у духов, которых вы встретили между Синим Туннелем и Жемчужными Вратами. Книга замечательная. Но вы сами-то вообще верите в некое существование загробного мира?
-- Забавно размышлять об этом. Я не раз представлял себе загробный мир, потому что это интересно. Там проблемы с гостеприимством и мало развлечений, так что жить там просто невозможно! (Смеется.) В какой-то книге (не помню, в какой именно) я придумал такой рай, в котором после смерти вам пришлось бы существовать все время в том возрасте, в каком на Земле вы были счастливее всего. И мне это вылилось в самую настоящую неразбериху, потому что моему отцу было 10 лет...
-- А какой возраст предпочли бы вы, окажись вы в подобном раю?
-- Самый лучший возраст для мужчины -- 44 года. Вам сколько?
-- 28.
-- Вот как 44 исполнится, вас наконец начнут воспринимать всерьез!
-- В декабре 1944 года вы оказались в немецком плену. В "Бойне номер пять" вы пишете, что едва избежали смерти во время бомбардировки Дрездена...
-- С позволения сказать, это ваши соотечественники-англичане чуть не убили меня. После столь длительного добрососедства вы, парни, выжгли город дотла, превратили его в огненный столб. В этом аду погибло, сдохло, задохнулось больше народу, чем в Хиросиме и Нагасаки, вместе взятых.
-- Я настаиваю на своей непричастности к бомбардировке Дрездена...
-- В некоторых ситуациях вы, англичане, ведете себя неподражаемо. Я вот тут думал о маршале Харрисе, Харрисе-Бомбомете, том самом, что стоял во главе Королевских ВВС и полагал, будто воздушные атаки на гражданское население заставят немцев сдаться, хотя в самой Британии произошло как раз обратное. Парни из Королевских ВВС -- все до единого! -- выступили против сооружения памятника Харрису. Но, думается мне, памятник все-таки установили. А позор за то, что Харрис заставил их сделать, лег на всех, абсолютно всех парней из ВВС. И все из-за спортивного интереса... 11 сентября тоже был настоящий ад. И, конечно же, шок от того, что видели по телевизору! Мы ведь живем тем, что там показывают, и реагируем именно на то, что происходит в ящике. Но, Бог мой, ну и мозговитые же парни -- те, кто осуществил эти атаки! Мне и в голову не приходило, что здания такие хрупкие.
-- Ваша квартира далеко от места теракта?
-- Приблизительно в трех милях. Далеко. Знаете, когда что-то подобное происходит, я думаю: "Боже, Везувий проснулся!"
-- Не считаете ли вы, что телевидение уделило слишком много внимания этим атакам, если сравнить масштаб произошедшего с Дрезденской трагедией, когда погибло 135 тысяч?
-- Знаете, что мне не нравится? То, что так они отвлекают наше внимание от всего остального. Центральная тема, куча подробностей -- и все. А в Конгрессе тем временем дурака валяют, ведь телевидение только и делает, что атомными взрывами пугает да Афганистан показывает.
-- Во многих ваших произведениях вы утверждаете, что эволюция -- что-то вроде неудачной сделки. Людей наделили слишком большим для них мозгом. В свете событий на Манхэттене и в Афганистане можно ли утверждать, что это последствия использования людьми чересчур больших мозгов?
-- Да. Эволюция -- дело чрезвычайно неудачное, какими бы ни были ее механизмы. И я тут не упираю на естественный отбор. Что бы там ни действовало, это бессознательно и бесцельно. Но, знаете, научная фантастика уже затвердила в наших умах представление о том, что мы не остановим войны и не вылечим рак до тех пор, пока не прилетят парни на летающих тарелках и не расскажут, как это сделать. Или до тех пор, пока мы не задействуем еще одну долю головного мозга и не станем умнее. Но ведь мы умнеем. Люди умнеют, как слоны, которые в минуту опасности говорят: "Эге, мы в опасности, но все будет путем, только надо весу поднабрать, фунтов 200-300", -- или как жирафы: "Жизнь -- дерьмо, но все наладится, если только у нас шеи еще чуток вырастут".
-- А что бы сказал Килгор Траут, ваше альтер-эго, по поводу терактов?
-- Гм, мне надо подумать минутку. Я ж не его представитель. Это отдельная личность... Он очень многому не придавал значения. Возможно, он вообще воздержался бы от комментария. Воспринял бы это как очередную автокатастрофу или что-то вроде того.
-- То есть эти события не были бы для него столь важны?
-- Именно! Но вот глобальные изменения его бы заинтересовали. Глобальные, медленные и необратимые изменения.
-- Какую смерть вы предпочли бы для себя?
-- Не знаю. Когда я был солдатом, желал только одного: чтобы не было больно. Наверное, безболезненную смерть я бы и выбрал. Я ненавижу боль и люблю спать. Моя любимая сестра умерла от рака, и ее последними словами были возгласы удивления: "Не больно! Не больно!" Это было так хорошо...
-- В одном интервью, где вас спрашивали о том же, вы сказали, что хотели бы погибнуть на горе Килиманджаро в авиакатастрофе . У вас тогда настроение было лучше?
-- Нет... это у Рея Брэдбери есть рассказ, где он выдумал такую смерть как наиболее подходящий вариант для Хемингуэя. Хотя, может, я так и сказал. Просто дурака валял. У меня сейчас такое же чувство, какое было в конце войны: "Я сделал все, что от меня требовалось, пожалуйста, отпустите меня домой!" Вот и теперь то же хочется сказать. Но тут я думаю: стоп, а где же этот чертов дом? Чего бы мне по-настоящему хотелось -- так это вернуться в Индианаполис, в то время, когда еще были живы сестра, брат, мама и папа. Это невозможно! Но если бы это было осуществимо, я бы хотел, чтобы моя семья была жива. И я чтобы умер среди них.
-- Вы придумывали для себя эпитафию?
-- Да. Звучит следующим образом: "Все было прекрасно и ни капельки не больно".
-- Чего вы больше всего боитесь?
-- Что с моими детьми и внуками что-нибудь случится.
-- Какая книга повлияла на вас сильнее всего?
-- Думаю, "Кандид" Вольтера.
-- А какую из чужих книг вы хотели бы написать?
-- Мне хотелось бы быть автором "Ромео и Джульетты"
-- Вы о чем-нибудь жалеете?
-- О куче всего!
-- В нескольких ваших романах герои проваливаются во времени. Во "Времетрясении" это приводит к тому, что все заново переживают последнее десятилетие XX века, повторяя все, что было в первый раз. Вы верите в то, что наше будущее предопределено?
-- Будущее, возможно, так же влияет на нас нынешних, как и прошлое. Жизнь -- штука замысловатая. И мне действительно кажется, что будущее куда сильнее воздействует на настоящее, чем мы себе представляем. И ничего с этим поделать нельзя.
-- То есть, по сути, мы идем тропой, для нас уготованной, и ничего особо изменить не можем?
-- Боюсь, что так. А что, у вас проблемы?

читать в бумаге или интернете - есть разница?